Неточные совпадения
На сей раз
старик говорил медленно, как будто
устало или — нехотя. И сквозь его слова Самгин поймал чьи-то другие...
В темно-синем пиджаке, в черных брюках и тупоносых ботинках фигура Дронова приобрела комическую солидность. Но лицо его осунулось, глаза стали неподвижней, зрачки помутнели, а в белках явились красненькие жилки, точно у человека, который страдает бессонницей. Спрашивал он не так жадно и много, как прежде, говорил меньше, слушал рассеянно и, прижав локти к бокам, сцепив пальцы, крутил большие, как
старик. Смотрел на все как-то сбоку, часто и
устало отдувался, и казалось, что говорит он не о том, что думает.
— Отличный
старик! Староста. Гренадер. Догадал меня черт выпить у него в избе кринку молока, ну — понятно: жара,
устал! Унтер, сукин сын, наболтал чего-то адъютанту; адъютант — Фогель, командир полка — барон Цилле, — вот она где у меня села, эта кринка!
В третьем, четвертом часу
усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам в пенюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок в окна, вялые перебранки друг с другом; потом обмывание, обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с хозяйкой, рассматриванье себя в зеркало, подкрашивание лица, бровей, сладкая, жирная пища; потом одеванье в яркое шелковое обнажающее тело платье; потом выход в разукрашенную ярко-освещенную залу, приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми и разрушающимися
стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами — всех возможных сословий, возрастов и характеров.
Митя схватил было
старика за руку, чтобы потрясть ее, но что-то злобное промелькнуло в глазах того. Митя отнял руку, но тотчас же упрекнул себя во мнительности. «Это он
устал…» — мелькнуло в уме его.
Видите, тут все этот
старик, покойник, он все Аграфену Александровну смущал, а я ревновал, думал тогда, что она колеблется между мною и им; вот и думаю каждый день: что, если вдруг с ее стороны решение, что, если она
устанет меня мучить и вдруг скажет мне: «Тебя люблю, а не его, увози меня на край света».
Сказав это, он уверенно пошел вперед. Порой он останавливался и усиленно нюхал воздух. Та к прошли мы 50 шагов, потом сто, двести, а обещанной юрты все еще не было видно.
Усталые люди начали смеяться над
стариком. Дерсу обиделся.
Устал ты, поди,
старик, день-то маявшись, — ну, да уж нечего делать, постарайся!
Время между чаем и ужином самое томительное. Матушка целый день провела на ногах и, видимо,
устала. Поэтому, чтоб занять
старика, она устраивает нечто вроде домашнего концерта. Марья Андреевна садится за старое фортепьяно и разыгрывает варьяции Черни. Гришу заставляют петь: «Я пойду-пойду косить…» Дедушка слушает благосклонно и выражает удовольствие.
С
уставом, когда он был совсем готов, вышло неожиданное затруднение: из числа учредителей
старик Луковников отказался наотрез его подписать.
Снова я торчу в окне. Темнеет; пыль на улице вспухла, стала глубже, чернее; в окнах домов масляно растекаются желтые пятна огней; в доме напротив музыка, множество струн поют грустно и хорошо. И в кабаке тоже поют; когда отворится дверь, на улицу вытекает
усталый, надломленный голос; я знаю, что это голос кривого нищего Никитушки, бородатого
старика с красным углем на месте правого глаза, а левый плотно закрыт. Хлопнет дверь и отрубит его песню, как топором.
Из первого экипажа грузно вылез сам Лука Назарыч, толстый седой
старик в длиннополом сюртуке и котиковом картузе с прямым козырем; он
устало кивнул головой хозяину, но руки не подал.
С летами все это обошлось;
старики, примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился с нею; и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдет суровый
устав приюта не умевших найти в жизни ничего, кроме горя и страдания.
Перед рассветом
старик,
усталый от душевной боли, заснул на своей рогожке как убитый. В восьмом часу сын стал умирать; я разбудила отца. Покровский был в полной памяти и простился со всеми нами. Чудно! Я не могла плакать; но душа моя разрывалась на части.
Только вот
старики на радостях шибко горланят, да небось
устанут же когда-нибудь!
Он примерил массу вещей: мундир, сюртук, домашнюю тужурку, два кителя из чертовой кожи, брюки бальные и брюки походные. Он с удовольствием созерцал себя, многократного, в погонах и эполетах, а
старик портной не
уставал вслух восхищаться стройностью его фигуры и мужественностью осанки.
Когда
старик поднимает голову — на страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению
усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на белые изразцы печи в ногах кровати и на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными книгами.
Через полчаса
старик сказал, что
устал (это была совершенная правда), и отпустил молодого человека довольно сухо.
Уж сумерками Оленин вернулся с
стариком,
усталый, голодный и сильный. Обед был готов. Он поел, выпил с
стариком, так что ему стало тепло и весело, и вышел на крылечко. Опять перед глазами подымались горы на закате. Опять
старик рассказывал свои бесконечные истории про охоту, про абреков, про душенек, про беззаботное, удалое житье. Опять Марьяна красавица входила, выходила и переходила через двор. Под рубахой обозначалось могучее девственное тело красавицы.
— На охоту тебя поведу, рыбу ловить научу, чеченцев покажу, душеньку хочешь, и ту доставлю. Вот я какой человек!.. Я шутник! — И
старик засмеялся. — Я сяду, отец мой, я
устал. Карга? — прибавил он вопросительно.
Эта внутренняя работа смущалась особенно тем фактом, что в среде знакомых было несколько таких неравных браков и никто не находил в этом чего-нибудь нехорошего: про специально раскольничий мир, державшийся старозаветных
уставов, и говорить нечего — там сплошь и рядом шестнадцатилетние девушки выходили за шестидесятилетних
стариков.
Последние слова рассказа
старик говорил как-то
устало. Очевидно, его возбуждение прошло и теперь сказывалось утомление: язык его заплетался, голова тряслась, глаза слезились.
В селе, за четыре версты,
У церкви, где ветер шатает
Подбитые бурей кресты,
Местечко
старик выбирает;
Устал он, работа трудна,
Тут тоже сноровка нужна —
Чтоб крест было видно с дороги,
Чтоб солнце играло кругом.
В снегу до колен его ноги,
В руках его заступ и лом...
В лавку
устало опускался шум улицы, странные слова тали в нём, точно лягушки на болоте. «Чего они делают?» — опасливо подумал мальчик и тихонько вздохнул, чувствуя, что отовсюду на него двигается что-то особенное, но не то, чего он робко ждал. Пыль щекотала нос и глаза, хрустела на зубах. Вспомнились слова дяди о
старике...
День этот был странно длинён. Над крышами домов и площадью неподвижно висела серая туча,
усталый день точно запутался в её сырой массе и тоже остановился. К вечеру в лавку пришли покупатели, один — сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой — рыжебородый, в очках. Оба они долго и внимательно рылись в книгах, худой всё время тихонько свистел, и усы у него шевелились, а рыжий говорил с хозяином. Евсей укладывал отобранные книги в ряд, корешками вверх, и прислушивался к словам
старика Распопова.
После такой прогулки он угощал Евсея чаем в трактире, где играла музыкальная машина и все знали
старика, относились к нему с боязливым почтением.
Усталый Евсей под грохот и вой музыки, окутанный облаком тяжёлых запахов, впадал в полусонное оцепенение.
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты
старика со свечой в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая
устало открытые губы и блестя на зубах.
Особенно нравились ему слова «певчая душа», было в них что-то очень верное, жалобное, и они сливались с такой картиной: в знойный, будний день, на засоренной улице Дрёмова стоит высокий, седобородый, костлявый, как смерть,
старик, он
устало вертит ручку шарманки, а перед нею, задрав голову, девочка лет двенадцати в измятом, синеньком платье, закрыв глаза, натужно, срывающимся голосом поёт...
Татьяна. Ты нигде не бываешь… только наверху у Лены… каждый вечер. И это очень беспокоит
стариков… (Петр, не отвечая, ходит и свищет.) Знаешь — я стала сильно
уставать… В школе меня утомляет шум и беспорядок… здесь — тишина и порядок. Хотя у нас стало веселее с той поры, как переехала Лена. Да-а, я очень
устаю! А до праздников еще далеко… Ноябрь… Декабрь. (Часы бьют шесть раз.)
Спутались в
усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот.
Стариковы слова о боге, сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех людей, кого знал; ошариваю их, вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение человека, оплевание его души.
Славный майор Фаддей Громилов, который знал людей не хуже «Военного
устава», и воеводский товарищ Прямодушии, которого длинный орлиный нос был неоспоримым знаком наблюдательного духа, часто говаривали капитану Радушину: «Сын твой родился в сорочке: что взглянешь, то полюбишь его!» Это доказывает, между прочим, что
старики наши, не зная Лафатера, имели уже понятие о физиогномике и считали дарование нравиться людям за великое благополучие (горе человеку, который не умеет ценить его!)…
В тот вечер, после того как переговорили о делах и
усталый Авдей ушёл спать, Ваня прямо и мягко, как только он один и умеет, сказал
старику...
Старик медленно и громко вздохнул, уронил голову набок и беспомощно, с
усталым видом, бросил руки вдоль тела. Постояв так несколько секунд и точно собравшись с силами, он горестно замотал головой и запел тихим, стонущим речитативом, с долгими паузами, во время которых было слышно, как шипел керосин в лампах...
«Кто этот всадник? Бережливо
Съезжает он с горы крутой;
Его товарищ долгогривый
Поник
усталой головой.
В руке, под буркою дорожной,
Он что-то держит осторожно
И бережет как свет очей».
И думает
старик согбенный:
«Подарок, верно, драгоценный
От милой дочери моей...
Архиерей сказал: «Я —
старик, смерти не боюсь; но мне жаль тебя. Поди в ту горницу, ты
устал, отдохни, а я тебе пришлю поесть».
К троице нужно было убрать сад: граблями сгрести с травы прошлогодние листья и сучья, подмести дорожки, посыпать их песком. Наняли поденщика, — старый
старик в лаптях, с длинной бородой, со старчески-светящимся лицом. Мама, когда его нанимала, усомнилась, — сможет ли он хорошо работать. И
старик старался изо всех сил. Но на побледневшем лице часто замечалось изнеможение, он не мог его скрыть, и беззубый рот
устало полуоткрывался.
— Здравствуй, здравствуй,
старик, садись-ка,
устал, чай! — говорит ему князь.
Старик, опечаленный,
усталый от нескольких проведенных ночей, выпивший накануне лишнее, спал как убитый, не ведая, что около него спит самый злейший его враг, — похититель его дочери.
— Уж и измаялся я, ходючи,
устал!.. — ворчал себе под нос
старик, снимая охабень и бережно вешая его на один из гвоздей, вбитых в стене около двери.
Старик, опечаленный,
усталый от нескольких проведенных без сна ночей, выпивший накануне лишнее, спал как убитый, не ведая, что около него спит самый злейший его враг — похититель его дочери.
Против хозяйки дома сидел с газетой хозяин, в черном потертом бархатном халате с синими отворотами и с таким же поясом, с кистями. Но совершенно лишенный волос череп был прикрыт бархатной шапочкой, a на длинном хрящеватом породистом носу сидело золотое пенсне, с помощью которого он читал газету, забыв, казалось, вовсе о стакане с остывшим чаем. По правую руку от
старика сидела молодая барышня в какой-то небрежной распашной блузе, чернолицая, худенькая, с
усталым лицом и тонкими губами.
Когда Мариорица, разбросав черный шелк своих кудрей по обнаженным плечам, летала с тамбурином в руках и вдруг бросала на своего опекуна молниеносные, сожигающие взоры или,
усталая, останавливала на нем черные глаза свои, увлажненные негою, избытком сердечным, как бы просящие, жаждущие ответа; когда полураскрытые уста ее манили поцелуй — тогда и у
старика поворачивалась вся внутренность.
— Ну, конечно, завтра, куда же сегодня… прямо с дороги… А вот, если не
устали, пройдемтесь со мной,
стариком, я покажу вам дом, сад, оранжереи, все хозяйство…
Проходили часы, час за часом, и
усталые глаза
старика ничего не открывали ни на реке, ни на темных обрывах берега, с которых он старался ни на одно короткое мгновенье не сводить своего взора.
Вахтер ушел и через несколько минут, отворив дверь, впустил в камеру сухого, невысокого
старика, с густыми волосами и редкой седеющей козлиной бородкой, с добрыми,
усталыми голубыми глазами.